Юрий Белов - Горькое вино Нисы [Повести]
Но едва окончилось чтение, один из семерых вскочил наверх, будто бы легонько так толкнул глашатая плечом — он и упал к ногам стоящей вплотную толпы, задохнулся от злобы, хотел было подняться, но его пнули, придавили сапогом.
— Люди! — крикнул тот, наверху; голос у него был сильный, басистый. — Люди! Этот человек служит злу. А зло облачилось в царские одежды и хочет заставить нас отказаться от Доброй мысли, Доброго слова и Доброго дела. Но мы говорим: только эта триединая правда и есть истинная правда. И мы погубим зло, пока оно не погубило нас.
После этих слов и накинули глашатаю петлю на шею. Захрипел он, забился на земле. По толпе прокатился гул — и смолк.
— Люди! — еще более возвысил голос стоящий наверху. — Вспомним слова любимого нашего Барлааса: «Никакие боги не способны побороть зло на земле, только люди могут сделать это. Поодиночке зло завладеет каждым из нас. Сообща мы одолеем его и будем, счастливы». Так объединимся же, люди! Время пришло!
Шестеро за веревку потащили бездыханного глашатая, седьмой спрыгнул и пошел следом. За ним потянулась к дахме толпа.
Так все и началось.
Потом кинулись к дому наместника. Стража открыла ворота, видно, подготовлена была. Ворвались во двор, в покои, крушили все на пути. Крики, звон, стук… У семерых откуда-то появились короткие мечи. Они командовали — слушали их, не прекословили.
Наместника отыскали в кладовой — спрятался за большими глиняными хумами с вином, наполовину врытыми в землю. За бороду выволокли, один хум разбился, темное вино разлилось по земляному полу, наместник вывозился в этой грязи. Он так испугался, что только хрипел да пучил глаза.
Его посадили на кол на площади, неподалеку от того места, где недавно читал царское послание глашатай. С этого кола накануне сняли беглого раба, кровавые потеки были еще свежими.
Тот, кто толкнул тогда глашатая, снова встал на возвышение, приказал отыскать звонаря. Когда его, перепуганного насмерть, привели, заводчик сказал:
— Давай! Да погромче!
Сигнальщик ударил деревянной колотушкой по медному круглому листу: Дон-н!.. Дон-н!..
Толпа все прибавлялась. Никогда не собирались на сигнальный звон так быстро. Площадь была запружена людьми, теснились и в прилегающих улочках, вытягивали шеи, каждый хотел рассмотреть получше, что происходит, услышать странные речи.
— Люди! Пришел конец царствованию чужеземного владыки, своеволию мощных. Отныне в Маргаве хозяин — народ. Сами будем решать, что делать и как жить. Пусть каждый возьмет оружие, у кого что есть, — меч, копье, лук и колчан со стрелами, топор, дубину, — все сгодится, мы будем защищать свою волю.
— Кто это? — спрашивали в толпе.
Знающие объяснили охотно:
— Фрада, гончар, побратим поэта Барлааса.
Фрада сказал, чтобы все до сигнала вернулись к своим делам. Но разошлись не сразу. Толкались вокруг кола, на котором, корчась, медленно умирал маргавский наместник царя царей, судачили, грызли семечки. Потом площадь стала пустеть. Плотная, утоптанная земля была усеяна шелухой, раздавленным навозом, сенной трухой. Стаи воробьев слетались поживиться чем придется, гомонили, суетились. Один подлетел к затихшему, поникшему головой наместнику, что-то там его привлекло, но сесть побоялся, упорхнул.
Остаток дня и ночь прошли спокойно. Тихо было в Маргаве. И утром все пошло, как прежде: бойко началась торговля на рынке, вкусные запахи источали котлы харчевен, звенел металл в кузнях, земледельцы трудились в поле и рабы выполняли обычную работу. Люди еще не знали, что делать со своей волей.
Но в полдень снова поплыл над городом надрывный протяжный звон:
— Дон-н!.. Дон-н!..
Маргавцы узнали новое решение заводил бунта: мощные должны работать наравне с бедняками — возить навоз на поля, пасти скот, окапывать и поливать виноградники, стучать молотом по раскаленному железу — все делать. Кто откажется — того не кормить, а силу будет применять — тогда смерть.
На следующий день пошел слух: за городскими воротами ночью схватили двух мощных, которые хотели бежать со своими слугами. Слуг послали в каменоломни, а с хозяевами расправились на месте.
Вот тогда люди поняли, что дело затеяно не шуточное, что слабый и впрямь может побороть мощного.
В конце дня, ближе к вечеру, опять раздался надрывный сзывной звон. Сошедшиеся на площадь увидели немолодого уже клейменного раба и у босых его ног — человека в хорошей одежде, хоть и испачканной изрядно грязью и кровью. Кое-кто узнал в лежащем Роштана, состоявшего при правителе марубаром — приемщиком вина. Видно, он устал сопротивляться или пришиб его раб сильно — лежал смирно, ждал своей участи.
— Справедливости! — взывал к толпе раб. — Справедливости по священным законам Доброй мысли, Доброго слова и Доброго дела!
Подскакали на конях те семеро, заварившие кашу, — видно, были где-то вместе. Фрада соскочил с коня — стоявшие рядом подхватили брошенные поводья, — велел рабу:
— Говори.
Сигнальщик еще не отбил свои сто ударов, над площадью возникал и медленно замирал стонущий звук: Дон-н!.. Дон-н!..
— Я у него при коровнике, — раб посмотрел сверху вниз на хозяина. — Он мне сказал, чтоб подремонтировал крышу. Тогда я даю ему лопату, говорю: иди убери пока навоз, а я полезу на крышу. Ведь вы объявили такой закон… А он меня за это лопатой. Чуть голову не раскроил. Вот, — он откинул волосы и показал кровь. — Я терпеть не стал, притащил его сюда. Прошу справедливости.
— Так, — сказал Фрада и мельком глянул на Роштана. — Было такое?
Роштан встрепенулся, хотел выскользнуть из-под ноги, но раб придавил его сильнее.
— Но ведь он мой раб, я заплатил за него… у меня документ есть…
Фрада не стал больше слушать, легко поднялся на возвышение, тронул сигнальщика за плечо, чтобы перестал звонить.
— Люди! Этот человек хочет пить молоко, но не хочет убирать навоз из-под коровы. Он ударил ни в чем не повинного человека. Не раба — у нас нет хозяев и рабов — человека! Свободного труженика! Как нам поступить с ним?
Народ молчал.
— Как вы скажете, так и будет, — подбодрил Фрада. — Ну? Пусть он и дальше жиреет от безделья? — голос у него был совсем не злой, веселый даже, и глаза лучились добротой, но все видели, что ему не до шуток, что не добр он совсем к поверженному. — А может, набить ему в глотку навоза, чтобы знал, чем навоз отличается от молока?.. — И вдруг крикнул сурово: — Жить ему или умереть?
В толпе произошло движение, гул прокатился над площадью, но был он невнятен. Покрывая все голоса, выплеснулся из глубины женский вопль:
— Это он приказал забить моего мужа палками насмерть! А теперь мои дети умирают с голоду!
И сразу со всех концов раздалось:
— Умереть!
— Смерть ему!
— Накормить его навозом!
Те, кто стоял поближе, увидели, как на губах у Фрады словно бы улыбка прошла.
— Смерть ему, — сказал он.
Роштану накинули тонкую удавку, поволокли.
Вслед ему растерянно глядел раб. В глазах его застыло недоумение.
— Ну, не рад, что ли? — спрыгнул к нему Фрада. — Как зовут тебя, кто ты?
Все та же растерянность, то же недоумение еще было на лице раба, когда повернулся он к Фраде.
— Нет… я что… Кулу меня зовут. Мой отец родился в Ниневии. Он был совсем маленьким, когда мидийские и вавилонские воины ворвались в город. С тех пор все мы рабы — сначала у вавилонян, потом у персов.
— Теперь ты свободный.
— К свободе тоже надо привыкнуть…
— Что ты знаешь о Ниневии, где родился? — спросил Фрада, и боль послышалась в его голосе.
Кулу пожал плечами.
— Что я могу знать…
Тогда Фрада оглянулся — любопытные толпились вокруг них, слушали — и сказал:
— Пойдем сядем вон под тем деревом. Я расскажу тебе о Ниневии. И вы, кто хочет послушать, идемте.
Он сел на землю, прислонясь спиной к корявому стволу. Кулу опустился у его ног, а остальные расположились, кто где.
— О Ниневии мне рассказывал учитель Барлаас. Каждое слово запало мне в душу. Я все запомнил и теперь расскажу вам. Слушайте…
«Вот и пробил твой последний час, Ниневия! Горе тебе, город крови, обмана, грабежей и блуда!..
Царями вселенной называли себя твои правители.
Саргон Второй в гневе сердца своего покрывал покоренные страны бесплодием подобно нашествию саранчи. Города разрушал и сносил, и жег в огне. Бахвалился он жестокостью своей, перед богом Ашшурой бахвалился, и бог — покровитель Ассирии — терпел это.
Роскошный дворец построил Саргон на Ниневийской дороге, с крылатыми быками, у которых человеческие головы, возле главных ворот На стенах парадных залов не постыдился он оставить надписи о злодеяниях своих: „Натиском моего оружия я поднялся в крепость Мусасир, разграбил ее богатства и велел перенести все в мой лагерь. Ее крепкие стены восьми локтей толщины я снес и сровнял с землей. Дома их внутри крепости я предал огню. Сто тридцать селений вокруг я сжег, как костры, и дымом их, как туманом, я закрыл лицо небес. Полные амбары я открыл, и ячменем без счета я накормил мое войско. На луга я пустил мой скот, как полчища саранчи. Они вырвали траву и опустошили нивы“.
